Школьник из Нового Уренгоя Николай Десятниченко, выступивший в бундестаге, пожалел немецких солдат, которых заставляли воевать. В частности, он вспомнил и военнопленных, которые умирали в тяжелых условиях. И спровоцировал целый скандал: миллионы пользователей сети теперь обсуждают, жалеть ли вчерашнего врага или же не жалеть? Владимир Тихомиров решил напомнить, как сами солдаты вермахта отзывались о своем пребывании в советском плену.
"Русские врачи обращались с нами, как с собственными детьми"
Фридхельм Крюгер, радист 110 армии вермахта, попал в плен летом 1944 года
Весной 1944-го мы поехали в Румынию. Там фронт стоял на одном месте, боевые действия практически не велись. Чтобы нас чем-то занять, в июне-июле нам приказали строить позиции на следующую зиму.
В августе 1944-го нас перевели на другую позицию. Но это оказалась не просто "смена позиции", а русское наступление! Русские прорвались, их танковые клинья уже преодолели Карпаты и вошли в Венгрию.
Румыны всегда были нашими союзниками, а в то время они ещё были союзниками немецкого Третьего Рейха, но, как выяснилось, они были союзниками до тех пор, пока рассчитывали, что с нами могут что-то выиграть. Но когда они заметили, что враги всё приближаются, - с нами просто распрощались.
Более того, когда мы маленькой группой пришли на северную окраину Карпат, нас остановили румыны и на ломаном немецком сказали, что они должны нас интернировать, но вскоре они нас поменяют на румынскую офицерскую школу, которая ещё находится в Германии, и мы попадём домой. Всё это было бессмыслицей, вздором: на следующее утро румын там уже не было, а перед толпой немцев стояли русские части. Это не было лагерем. Нас согнали на большие луга, вокруг стояла охрана. Тех, кто пытался бежать, расстреливали.
Мы знали уже в самом начале войны: воюешь с русскими ― сохраняй последний патрон для себя, потому что если ты попадешь в плен, там тебе угрожает самое плохое. Здесь, среди наших ветеранов, есть люди, которые были в Ваффен-СС. Это были худшие враги русских. Но смешно: они ещё живы. И они рассказывают, а я только удивляюсь, как русские врачи (в первую очередь женщины) обращались с ними, как с собственными детьми. Я не был в Ваффен-СС, но у меня такие же впечатления.
Затем мы ехали примерно 3 или 4 дня на болгарско-румынскую границу: там был ещё больший лагерь.
Конечно, кормили нас плохо. Днями ничего не было. На обратном пути в Фокшаны мы голодными маршировали три дня - только потом нам дали какую-то еду. Ну, кукурузный хлеб, сладкий перец - то, что можно было найти по дороге. Тот, кто падал, оставался лежать. А через некоторое время мы слышали очередь: "тр-тр-тр". Тогда мы знали, что нас стало на одного или несколько человек меньше. Но мы это приняли так, как оно было: ранее у нас это было точно так же.
Бежать никто не осмеливался, да и куда нам было бежать? Мы должны были идти дальше.
В конце концов, нас погрузили на поезд и отправили в окрестности Владимира. Иногда мы по три дня стояли на одном месте: тогда давали воду, хлеб или сухари. Ещё давали сёмгу или лосося. Когда он копчёный ― это деликатес, но нам давали солёный и не давали воду. Хлеб тоже был сухой, сухари. Воду с ними не давали. Это был товарный вагон, "удобства" - дырка в полу. Сначала в одном вагоне было около 100 человек. Мёртвых складывали просто у железной дороги. Сколько человек умерло у нас в вагоне, я сказать не могу.
Приехали в лагерь номер 165. Это очень большой, старый лагерь, там было много русских уголовных преступников. И там же была школа антифашистов. Нас выгрузили между лагерем и Владимиром, в Вязниках. Мы выпрыгнули из вагонов в летней униформе ― и оказались по колено в снегу. А в Румынии ещё было лето.
Мы пришли в лагерь ― и оказались в карантине: кто знает, какие болезни мы могли на себе занести? А вот с этого момента был полный порядок. Возникли постоянные роты, на которые нас разделили. Про питание даже нечего и говорить: три раза в день суп, три раза в день по 300 грамм хлеба… Пока мы не работали, это было нормально, но позже, когда начали вкалывать, это уже не было достаточным питанием.
В этом основном 165-м лагере я работал практически только на лесоповале.
У меня есть интересная история про отношения с русскими. Мы говорили, что они такие же бедные свиньи, как мы: тоже уже много лет были солдатами, и кто знал, когда они вернутся домой? Если бы русские были умнее - если бы они дали нам нормальные инструменты, нормальную одежду и нормальное питание - то мы бы за пару месяцев вырубили им полтайги. У нас же были старые тупые пилы с каких-то древних складов, и мы сами сначала должны были приводить инструменты в порядок. Нашей задачей было валить деревья, распиливать их на брёвна один метр длиной и складывать в штабеля: один метр в высоту, пять метров в длину. Всё - зимой, нашей первой зимой. Надо было выполнять норму, это было важно. Несмотря на то, что вместо зимней одежды нам дали тряпки. Кому повезло, у тех были дырявые валенки. У меня весь плен не было валенок.
Первое время многие говорили, что весной немецкие танковые группы снова развернутся и прорвутся и в один прекрасный день мы будем освобождены. Потом тех, кто так думал, становилось всё меньше.
И капитуляцию я воспринял как конец. В лагере тогда построили большую трибуну, красные знамёна, транспаранты, русские офицеры курили папиросы… Были большие речи с микрофонами (мы их не понимали). Говорили, что фашизм побеждён, мы должны были в это поверить.
Мы подчинились своей судьбе. Многие потеряли мужество. Были случаи самоубийств, некоторые себя калечили, думали, что если у них останется три пальца на руке, то их отправят домой. Я не рубил себе рук, но меня на несколько месяцев положили в лазарет в Камешково из-за дистрофии.
Нас посылали на различные работы и всё время в разные места. Возле Вязников, на Клязьме, сплавляли лес. Его надо было разрезать на брёвна по 2-3 метра, их грузили на машины и везли на железную дорогу. Это опять была тяжёлая работа.
Ещё я работал на кирпичном заводе. Не помню, ходили ли мы туда каждый день или там жили. Ещё я работал на химической фабрике: Сhimzawod. И ещё на Wladimirskiy traktornyi zawod, он был недалеко от главного лагеря. Во время войны там строили танки. Ещё где-то работал, но где, когда и с кем, я уже не помню.
Весной 1949-го года пришёл транспорт, повезли в каменоломню. Не знаю, в каком городе. Работа была адская, но питание по сравнению с тем, что было в лагере, было лучше.
В августе 1949-го после каменоломни нас привезли жить не в сам владимирский лагерь, а как-то отдельно от других. Потом устроили процедуры, была banja, потом дали новую одежду, ватную, хотя ещё было лето… ботинки, бельё - всё новое. Потом случилось чудо: за нашу работу в каменоломне нам заплатили деньги! Рублями, примерно 500 рублей. Это было целое состояние!
"Только в 1951 году нам, "военным преступникам", было даровано право оповестить родных открыткой"
Эрих Клейн, связист, попал в плен в феврале 1945 года
Меня задело взрывом бомбы - перелом ноги и контузия. Врач из моего дивизиона лежал рядом и ухаживал за мной. Когда у него появилась уверенность, что я выживу, меня ночью перевели в отель "Скелат". Там мною занялись дивизионные хирурги и один венгерский врач. Я выжил. А уже 12 февраля Будапешт капитулировал. И меня взяли в плен.
В плену я провел не одну неделю в госпитале "Хонвед", затем нас перевели в наскоро созданный полевой госпиталь для пленных в Фехервари-Уте, а в июле – в румынский порт Констанцу, откуда уже по Чёрному морю доставили в Советский Союз, где из Новочеркасска наша разнородная группа из 600 военнопленных была направлена в Донбасс.
В лагере 182/4 в городе Шахты нас распределили по угольным шахтам. Мы оказались за колючей проволокой, остриженные наголо. Настало время привыкать к капусте, чечевичной каше, 600-граммовой пайке хлеба – для рабочих наверху, и к килограммовой – для тех, кто спускался в забой.
Атмосфера постепенно изменилась в лучшую сторону, с нами уже общаются по-людски. Страдания приносят плоды - мы начинаем подучивать русский.
Я послан на добычу угля в шахту 23, работа трёхсменная: киркой отколол, лопатой отгрёб. Всё ручками и ножками. Иногда объявляют аврал: нормы выработки подскакивают до 150%. Русские, приговорённые к принудительным работам, похоже, успели здесь освоиться: частенько завышают цифры выработки, врут напропалую. Часть из них – бывшие заключённые немецких лагерей для военнопленных. Врать и приписывать потом, когда уголь выгружен в товарные вагоны, приходится и начальству. Мы всё это поняли – и сделали для себя выводы: поперёк течения не плыть.
Начиная с декабря 1949 года сотни наших военнопленных ("представителей буржуазии") начинают свозить в Ростов-на-Дону в НКВД.
23 декабря 1949 года в подвалах НКВД со мной в одной камере оказался Петер Хермес, который впоследствии после освобождения из советского плена сделал неплохую карьеру дипломата: сначала стал послом Федеративной республики в США, а позже – в Ватикане.
24 декабря нас на "чёрных воронках" привезли на особый суд. В "предбаннике" усаживают на пол. Разговаривать запрещено. По очереди вызывают в зал заседаний. Всё идёт довольно быстро. "Я, Эрих-Пауль Кляйн, 1919 года рождения…" – без предъявления мне обвинения, без права на защиту – был приговорён к смертной казни как военный преступник. Правда, она тут же была заменена на 25 лет лагерей. Такова же оказалась участь и остальных.
Суд руководствовался "Декретом о военных преступлениях" (ст. 2 "Насильственные действия"). Но смертная казнь в СССР отменена ещё 26 мая 1947 года.
И вот мы в канун Рождества стоим за решёткой. Каждый поёт про себя "Тихая ночь, святая ночь". В этот момент открылась железная дверь, показался надзиратель – сочувственно глядя на нас, говорит (нам перевели его слова), что не собирается у нас ничего выпытывать, что будет приносить нам хлеб, потому что сочувствует нам и понимает нас, но вынужден держаться с нами жёстко. В противном случае и его отправят в Сибирь и он уже никогда не увидит свою семью. Эти слова я воспринял как первый проблеск надежды.
Гигиенические условия в тюрьме были ниже всякой критики. Мы голодали, получая всего 200 граммов хлеба в день и какое-то пойло. Туалетом служило ведро в тёмном закутке. Нам полагалась 10-минутная прогулка: руки за спину, разговоры категорически запрещены.
После месяца этой пытки нам снова позволили быть обычными военнопленными и перевели в лагерь. На сей раз – для отбывающих сроки наказания. Отрезанные от внешнего мира, мы работали согласно прежним – явно завышенным – нормам.
На строительстве огромного здания, предназначенного для промывания угля, я работал бетонщиком. Генерал-майор Тровитц, с которым мы были знакомы еще по Померании, – подсобным рабочим. Наш бывший медик доктор Бош укладывал арматуру вместе с Готфридом фон Бисмарком (с ним вместе мы сражались под Сталинградом)…
И только в 1951 году нам, "военным преступникам", было даровано право оповестить родных открыткой и получить от них почту.
После смерти Сталина в 1953 году три русских генерала пересмотрели моё дело ― и отправили меня домой. Я приехал из советского плена 26 сентября 1953 года.
"Мы шли без всяких мыслей – как мёртвые..."
Йозеф Виммер, пехотный офицер, попал в плен в июне 1944 года
Мы шли через лес – выходили из окружения. И вдруг появился не один Иван, а целых две роты. Нас схватили.
Поймали нас потому, что командир этого русского отделения был в немецком плену и знал, что немецкие офицеры пользуются одеколоном. Его запах они и унюхали.
Допрашивал меня земляк из Линца. В 1933-м году он участвовал в стычках с нацистами, а потом уехал в Россию. Он был коммунистом, служил в Красной армии и меня допрашивал. Откуда-то он узнал мой голос и сказал: "Эй, ты! Я тебя знаю, ты откуда?!" Он, конечно, хотел меня расспросить, как там, на родине…
Затем он сообщил, что по приказу Сталина все немецкие военнопленные распределяются на работу, что больше никого не расстреливают. Мне дали немного поесть и оставили в покое. Потом нас всех отправили в Бобруйск, а оттуда на поезде в Москву, на марш пленных. Там мы находились четыре или пять дней. Это в июле 1944-го было.
Сперва нас разместили на бывшей пожарной станции (не знаю где), там нам дали немного поесть. Потом мы должны были построиться в шеренги по 24 или по 30 человек, не помню — и так промаршировали по Москве. Офицеры спереди, мы сзади. По каким улицам — я не знаю. Мы сами никуда не смотрели. Просто промаршировали, отстранённо… Без всяких мыслей. Как мёртвые. Всё закончилось, и мы шли в плен. Без мыслей и без чувств.
Пришли на Курский вокзал. Там нас погрузили в поезд. Потом я оказался в угледобывающей бригаде. Затем два месяца перешивал вещи для русского комиссара, которые он взял в Германии. Позже был в селе, работал на земле с русскими крестьянами: в сентябре собирали урожай kukuruza.
В мае нам прочитали приказ о капитуляции Германии. По этому поводу нам даже устроили вечер с музыкой и танцами, девушки были югославские, из соседнего лагеря…
Потом, в сентябре 1945, всех пленных собрали обратно в лагерь. Сказали, что все едут домой. Там были немецкие повара, они испекли печенье; был комиссар, две-три медсестры, офицеры, ещё не знаю кто, человек 20 начальства… Комиссар сказал, что всё закончилось и мы едем домой. И в ноябре 1945-го, к моему дню рождения, я был дома. Подарок.
"Я сдал кровь русскому солдату"
Гюнтер Лейбиш, пулеметчик, попал в плен в марте 1945 года
Последние недели войны прошли в беспорядочном отступлении, наша часть рассыпалась. Гражданское население исчезло, дома стояли пустые, мы искали в них хоть какую-нибудь еду. По дороге шло оживленное движение. Шли воинские части, из Восточной Пруссии шли беженцы, лошади, набитые вещами телеги, повозки - все в грязи.
В один прекрасный день на дороге раздался взрыв - подходили русские. Мы выскочили из дома с пистолетами и хотели бежать в лес, но услышали приказ: "Стоять, бросить оружие!" на чистом немецком. Пистолеты мы бросили, обернулись, там стояла целая русская часть. Так мы попали в плен 6-го марта 1945-го года.
Тот, кто скомандовал нам, был немец, перебежчик, который теперь служил в Красной армии. В следующие дни мы с ним много общались. Потом нас отвели в лагерь военнопленных, который находился в этой же деревне. Потом повели на восток, куда - никто не знал.
В одном месте к нам подошел русский солдат с пистолетом в руке и хотел с нами рассчитаться. Наш конвоир дал очередь в воздух из своего автомата, только тогда тот отошел.
Мы пришли в лагерь, на месте которого до войны был женский санаторий. В нем были кровати и все оборудование - кухня, ванные. Мы пробыли там три дня, отдохнули после всего того, что пережили. Мы почувствовали, что наконец освобождены от этой проклятой, бессмысленной войны. Вы не можете этого представить! Мы спали весь день и всю ночь, ели. Это было освобождение! Вы не можете представить, какое это было счастье!
Вскоре нас опять построили в колонну по пять человек в ряд и мы замаршировали дальше. Нас не кормили, но деревни вдоль дороги стояли пустые, там без присмотра бегала живность - свиньи, куры утки. Мы решили, что сами должны себя обеспечивать. Когда выясняли, есть ли среди нас мясник, то я вызвался, хотя я никогда этого не разделывал туши.
В Артцвальде мы остановились в бывшей казарме. Нас постригли налысо древней тупой машинкой - половину волос просто вырвали.
Охраняли нас немцы, в советской униформе с оружием. Это не были фольксдойчи. Мне кажется, это были перебежчики, но я не знаю. Они были очень жестокие. Если что-то было не так, эти товарищи нас били дубинками.
Вскоре мы пошли дальше. Я шел с левого края колонны. Запомнилось, как нас обогнала какая-то русская часть на американских Студебеккерах. Один Студебеккер проехал совсем близко от меня и оттуда кто-то ударил меня прикладом. Это увидел кто-то из следующего Студебеккера и кинул мне кусок хлеба в качестве извинения.
Мы шли и шли. Пошел снег. Я уже шел в середине колонны – еще раз получить прикладом мне не хотелось. Неожиданно я увидел на дороге нечто припорошенное снегом. Я поднял. Оказалось, что это кусок ветчины, как раз размером с этот кусок хлеба, который мне кинули со Студебеккера! Мы разделили хлеб и ветчину с моим товарищем.
Надолго мы задержались в Ландсберге-на-Варте. Там нас разместили в созданном немцами лагере для военнопленных. Лагерь принадлежал известному химическому концерну, фабрики которого были разбросаны по всей Германии. Каждый день формировались рабочие команды на расчистку завалов на фабрике. Я всегда вызывался, потому что лучше работать, чем лежать в лагере.
В один из дней пришли русские врачи и начали спрашивать, у кого нулевая группа крови. Я отозвался. Меня спросили, готов ли я сдать кровь для русских солдат. Я сказал да, почему нет, у меня ее много. Напротив лагеря размещался русский госпиталь. Там я сдал кровь русскому солдату. Он был еще моложе, чем я. За это я получил дополнительное питание.
В апреле нас погрузили в вагоны, мы поехали на восток. Выгрузились в Познани. Нас разделили на роты и водили на работу на русский аэродром. Я шлифовал клапана. Там было неплохо - у нас была работа и нас прилично кормили. Однажды на построении нам сказали, что наша рота на работу не выходит, а ждет транспорта. Я и еще восемь человек решили, что ждать транспорта неохота, и пошли на работу с другой ротой.
Когда мы вернулись с работы, наша рота уже уехала. Нас построили на плацу. Пришел русский унтер-офицер или младший офицер, наорал на нас, сказал, что мы нарушили приказ и будем наказаны. Он шел вдоль строя и каждого бил кулаком. Я стоял последним. До войны я занимался боксом и увернулся от его удара. Он рассмеялся, потрепал меня по плечу.
20-го апреля, в день рождения Адольфа Гитлера, нас погрузили в товарные вагоны. Надо сказать, что меня и сейчас разбуди, спроси, когда день рождения Гитлера, я без запинки отвечу: "20-го апреля 1889 в Браунау-на-Инне". В нас вбивали эту дату с самого раннего возраста.
В вагонах был туалет, нары и маленькое окно с решеткой на крыше. Куда нас везут, мы не представляли. Начальником поезда была еврейка, госпожа Либерманн. Она нас нормально кормила, мы получали то, что положено. Ехали долго. Только 29-го мая нас выгрузили на вокзале города Владимир.
Мы пошли в лагерь. По дороге встретили детей, которые нам кричали: "Гутен Таг", "Геринг капут" и "Гитлер капут". Видели мы и взрослых, и в том, как они смотрели, не чувствовалось враждебности, скорее сочувствие.
Мы ездили на поезде на лесоповал, грузили бревна в вагоны. На работе познакомились с гражданскими. Один мужчина дал мне два вареных яйца. Это увидел один из пленных и спросил меня, как бы ему тоже получить два яйца. Я ему отдал свои. Он с этим запасом еды сбежал. Когда мы вернулись в лагерь, меня вызвали к комиссару на допрос. Они подозревали, что я знал о готовящемся побеге. Про то, что я отдал яйца, рассказали мои немецкие товарищи. Среди нас всегда были товарищи, которым нельзя было доверять. Меня посадили в подвал в карцер. Там я провел две ночи, пока не поймали беглеца. На этом дело закончилось.
Потом мы строили наш новый лагерь на улице Фрунзе.
Я работал автоэлектриком в бригаде, обслуживавшей гараж НКВД. Среди нас были только лучшие специалисты. Однажды в лагере на построении ко мне подошел один nachalnik, кавказец, сказал, что ему нужно помочь, я с радостью согласился. Оказалось, что при строительстве затопило подвал какого-то здания. Я быстро разобрался, открыл створку дренажа, прочистил сток и быстро осушил помещение. После этого меня стали считать крупным специалистом-сантехником. Я даже ремонтировал водопровод во владимирском Кремле.
К осени лагерь получил немецкий грузовик. Один мой коллега знал эту машину, поскольку дома ездил на точно такой же. Хотя у меня и не было прав, но мы с ним вдвоем стали шоферами. Ездили в Гусь-Хрустальный, ездили под Суздаль в колхозы за продуктами, ездили в Пенкино в лес за дровами. Из Коврова возили квашеную капусту - там были огромные цистерны, в которых ее квасили.
Потом нас отправили в команду по заготовке дров, в какой-то поселок. Нас знали в деревне и приглашали на праздники и танцы.
В начале 1949-го года мы вернулись в лагерь. Нас определили колоть дрова. Это был наш дембельскиий аккорд. В лагере построили киоск, в котором можно было купить сахар, хлеб, папиросы "Беломор". Деньги мы с собой брать не могли – обязаны были потратить в этом киоске. Потом пришел поезд, мы поехали domoy.
"Было ли это испытание карой небесной для нас?"
Хорст Герлах, боец Гитлерюгенда, попал в плен весной 1945
Четыре главные болезни свирепствовали в лагере и ежедневно уносили человеческие жизни. Холера стала причиной постоянной диареи, из-за которой организм ослабевал до такой степени, что очень скоро заключенные умирали. Многие погибли от водянки. Их сразу было видно по отекшим ногам и лицам. Многих свалила эпидемия гриппа. Наравне с этими болезнями люди часто умирали от истощения, так и не сумев приспособиться к еде.
Для профилактики этих болезней охранники давали нам специальные лекарства, которые мы называли виски, так как давали их в стаканах, предназначенных для виски. Все эти лекарства имели один вкус, но отличались по цвету. Против холеры нам давали таблетки.
После приезда в лагерь нам объявили, что у нас есть десять дней, чтобы прийти в себя после изнурительной поездки, подлечиться и приготовиться к работе. Но уже через несколько дней, как раз на Пасху, нас заставили приступить к работе. Я не мог понять, почему нас заставляют работать в Великий праздник.
В эти же дни мы получили новую рабочую одежду (бушлаты, брюки и комплект льняного белья). В таком виде нас легко можно было принять за русских.
Весь лагерь был поделен на рабочие бригады. Возглавляли их по большей части поляки. Несмотря на тот факт, что все мы были пленниками, их ненависть к нам, немцам, была еще сильнее, чем у русских.
Каждый день в лагере представлял собой монотонную рутину. В шесть часов утра мы просыпались от стука в дверь – нас будил охранник. Умывшись, одевшись и получив завтрак в столовой, бригадир шел за полагавшимся хлебом, который делил между нами. Выдавалось по двести граммов на человека, которые делились на три приема пищи.
Столы накрывали немецкие девушки. Заключенные получали 500 граммов супа и 200 граммов каши. Бригадир получал двойную порцию.
Закончив есть, мы строем шли к лагерным воротам, где нас обязательно пересчитывали. За воротами мы переходили под присмотр другого охранника, у которого всегда был автомат на случай, если кто вздумает ослушаться его приказов.
В голову лезли разные мысли, на ум приходило латинское высказывание: "Каждому свое". Я размышлял о том, заслужил ли каждый из нас все это? Было ли это испытание карой небесной для нас? Я не спрашивал Бога, за что мне это все, потому что все равно не получил бы ответа.
Обед приносили прямо на рабочее место, а потом мы еще работали до пяти-шести часов. Даже в те короткие моменты, когда наступал перерыв в работе, наш начальник пытался занять нас чем-нибудь. Это было необходимо, чтобы написать в ежедневном рапорте, что бригада ни минуты не сидела без дела. Таким образом, администрация считала, что мы выполнили больший объем работы. Наш мастер делал это не для нашего блага, а для того, чтобы получить большую порцию хлеба.
В конце долгого дня мы, построившись по два человека, в сопровождении охраны возвращались в лагерь.
Часто я шел в паре с герром Кауфманом, булочником из Эльбинга. Ему было около 54 лет, он повидал в жизни больше, чем многие из нас. В Первую мировую он получил ранение в ногу и потому немного прихрамывал, но в остальном он был хорошим работником. В ту войну он тоже побывал в плену, только в Англии. Пока мы шли обратно, я спросил его:
– Где, по-вашему, лучше находиться в тюрьме, в Англии или в России?
– Нетрудно ответить, – произнес он. – Уж если выбирать, я бы скорее попросился в английский лагерь. Относились там к нам лучше. А вообще я слышал, что американцы лучше всего обращаются с пленными.
– Откуда это известно?
– У меня был дальний родственник, которого захватили в Италии в 1944 году. Он писал из Штатов, что, когда приехал в Нью-Йорк, ему дали жареного цыпленка.
– Жареный цыпленок! Хоть когда-нибудь нам удастся попробовать его снова?
Мы никогда не наедались. Даже только что поев, любой из нас мог бы сразу съесть две буханки хлеба.
Однообразный день заканчивался вечерним звонком. Каждый заключенный спал на простой деревянной кровати. Частью одежды приходилось накрываться, остальная служила матрасом. С наступлением холодов мы спали не раздеваясь. Так как чрезмерное количество воды не усваивалось в наших пустых желудках, нам постоянно приходилось вставать в туалет, иногда по девять раз за ночь. Выспаться не удавалось, утром мы вставали еще более уставшие, чем накануне.
Многие из моей бригады были мои ровесники, 16-17 лет, а работали мы наравне с 30-летними мужчинами.
Однажды утром, когда мы все выстроились у ворот лагеря, русские стояли словно каменные. Все они замерли в каком-то торжественном оцепенении. Диктор читал что-то по-русски, а потом переводил на немецкий:
– Немецкая армия разгромлена!
Этот перевод лишь подтверждал то, о чем мы давно подозревали. В тот день мы не работали, нам дали выходной, это было чем-то из ряда вон выходящим.
Однажды утром повар на кухне рассказал мне, что всех немцев освободят! Новости разлетелись по лагерю со скоростью света. Мы не знали, плакать или смеяться. Мы жали друг другу руки и обнимались. Никогда в жизни я не был так счастлив.
