Подумалось вдруг.
Всякая саркастичная, злая сатира, доведённая до ядовитого предела, это в конечном итоге подсознательное желание смерти народу, по поводу которого ты так остроумно шутишь.
Любая нация начинается с героического эпоса, пока народ помнит этот эпос — он сохраняется как народ. Ни один народ не начинается с анекдота; даже с басни не начинается.
Если народу подменяют эпос анекдотом, значит его понемногу тянут на верёвке к эшафоту.
Народ, имеющий в основании анекдот — обречён, нежизнеспособен. Народ поверивший, что он внук Чонкина, а не Тёркина — становится Чонкиным.
Украина именно поэтому так удлиняет свою мифологию, так рьяно и бережно работает со своей, во многом выдуманной и перевранной историей — что ими руководит инстинкт самосохранения. Они знают — без этого смерть.
Там, где начинается беспрестанное пересмешничество, где царит сплошной войнович вперемешку с иртеньевым — заканчивается народ, - если народу это смешно.
Если народу смешно — значит, он поверил в свою кривую рожу. Поверил, что он не потомок Святогора, Святослава, Муромца и Добрыни, Донского, Невского, Ермака, Пожарского, Разина, Ермолова, Суворова, солдатов-панфиловцев и Зои Космодемьянской — а таракан из коммуналки, которого можно убить длинным тягучим плевком на голову.
И все отсылки к Гоголю или к Чехову в этом случае — подмена, подлость.
В истинном, великом Чехове нет ничего от фельетониста Чехонте.
В Гоголе всегда жил автор «Тараса Бульбы» - гениальной книги, предвидевшей весь русско-украинский раздор заранее.
Поздний Чехов так или иначе убил своего Чехонте, истребил его.
Гоголь взвалил на себя второй том «Мёртвых душ» (хотя и первый странным образом полон если не любви, то тихого незримого страдания), чтоб раз и навсегда преодолеть эту кривую ухмылку — и второй том задавил его.
А этих, наших, ничего на задавит. Они пришли сюда поржать своими фарфоровыми лошадиными зубами. Гоголевская слеза умиления над русским человеком глаз их не тронет никогда.
Смех — в данном смысле: не лечит. Не продлевает жизнь. Когда они смеются — этот смех звучит, как перезвон и перепляс на наших похоронах.
