Для дореволюционных современников Илья Эренбург — эмигрантский поэт и военный корреспондент нескольких газет. В период Гражданской войны он был певцом мученической России, терзания которой большевиками обличал в стихах и в фельетонах. Для тех, кто застал межвоенный промежуток 20-х и 30-х, Эренбург — автор знаменитой книги про Хулио Хуренито и пропагандист советского авангарда. Для выросших в сталинскую эпоху он автор еще более знаменитого "Убей". Для постсталинских поколений он один из идеологов оттепели — человек, лично давший название переломной эпохе в стране. Евгений Антонюк рассказывает, как Илья Эренбург из обличителя большевиков превратился в одну из самых важных фигур для них.
Короткая дружба с революционерами
Эренбург родился в Киеве, но рос в Москве. Его отец, человек весьма небедный, получил пост директора знаменитого Хамовнического пивзавода, закрывшегося только в начале XXI века.
Как и многие другие гимназисты, Эренбург рано увлекся революционными идеями. Тем более что в 1905 году в Москве были не просто беспорядки — шли настоящие городские бои. Увлечение политикой стоило Эренбургу образования. Из-за того что он участвовал в деятельности социал-демократического кружка революционеров, он попал на карандаш к правоохранителям, и родители от греха подальше забрали документы из гимназии, в которой он учился.
Эренбург несколько месяцев даже провел под арестом, но затем вышел под залог, внесенный отцом. Глава семейства решил не искушать судьбу и отправил единственного сына (все остальные дети были девочками) из пылающей Москвы в спокойный Париж.
Французская столица была одним из центров революционной эмиграции, и там Эренбург оказался близок к РСДРП. Хотя он не вступал в эту партию, он лично знал почти всех будущих лидеров советского государства: Ленина, Троцкого, Луначарского. Бухарин, один из самых влиятельных большевиков 20-х, был его гимназическим приятелем, а будущий красный нарком финансов Сокольников был хорошо знаком ему по гимназическим марксистским кружкам.
Однако роман с революционерами был недолгим. Вращаясь в их кругах, Эренбург быстро пришел в ужас от той нетерпимости и сектантского духа, который царил в их рядах. Постоянные склоки, подковерные интриги, бесконечные бури в стакане воды по ничтожным поводам — все это отвратило его от большевиков.
Порвав с ними, Эренбург стал вести богемный образ жизни. Отец высылал ему ежемесячно достаточно крупные суммы, так что молодой эмигрант не знал нужды. Он общался с художниками, поэтами, они вместе пили, спорили о религии, искусстве, будущем. Модильяни, Ривера, Пикассо — вот круг общения Эренбурга того периода.
Ссора с Блоком
Летом 1917 года 26-летний Эренбург вернулся на родину уже известным военным корреспондентом и поэтом. Но то, что он увидел, поразило его. Эренбург приветствовал Февральскую революцию, но к тому моменту, как он приехал, в стране уже развернулись большевики, которые открыто агитировали солдат бросать винтовки и брататься с немцами, а также науськивали их на своих офицеров. Для Эренбурга сама мысль о сдаче немцам была кощунственной.
Он категорически не принял Октябрьскую революцию и приход старых друзей-большевиков к власти. И даже разразился негодующей отповедью той части интеллигенции, которая большевиков поддержала. В январе 1918 года Эренбург опубликовал в газете Горького персональный ответ поэту Александру Блоку, который восторженно принял переворот.
Он стыдил и укорял поэта за то, что тот зовет "слушать музыку революции". Обращаясь к Блоку, Эренбург предрекал:
Не пропадет, не сгинет Россия, хоть отдала свою разбойную красу ныне "чародею" — не Стеньке Разину, не Бронштейну (настоящая фамилия Троцкого - прим. авт.) даже, а деловитому германцу. Опомнится она, опомнитесь и вы, Блок, и мне горько и страшно за вас. Вы увидите, не "одной слезой река шумней" — кровью русской, не "одной заботой боле" — рабами германцев будем — вы увидите обманутую Россию и далеко не поэтическую, скорее коммивояжерскую улыбку чародея. Вы скажете себе: в судный час, когда Россию тащили с песнями на казнь, и я! и я! тащил, и я кричал тем, что хотели удержать, боролись, молились, плакали.
По злой иронии судьбы поддержавший большевиков Блок вскоре оказался в ЧК из-за облавы на левых эсеров. У одного из арестованных нашли бумажку со списком членов "Вольного философского общества". На всякий случай арестовали всех, включая Блока. Поэта освободили через сутки после вмешательства Луначарского, но это событие выбило его из колеи. Он стал все чаще хандрить, здоровье его ухудшалось и в 1921 году он умер, ожидая разрешения на выезд на лечение за границу.
А Эренбург, стыдивший Блока за любовь к большевикам и проклинавший их в своих хлестких фельетонах, благополучно прожил еще полвека, получил от них множество наград и премий и по праву считается одним из самых знаменитых публицистов советской эпохи.
Нелюбовь Эренбурга к новой власти была демонстративной. В 1918 году, когда многие литераторы отчаянно пытались прибиться к новой власти, чтобы получить места во всевозможных комиссиях, Эренбург опубликовал в одной из последних неподконтрольных типографий сборник стихов "Молитва о России". При том, что он имел хорошие связи с лидерами партии и ему ничего не стоило выхлопотать себе хорошее местечко.
Самое название сборника было вызывающим для 1918 года, когда даже классики русской литературы объявлялись отъявленными черносотенцами и певцами буржуазии, которых необходимо "поставить к стенке рядом с белогвардейцами". В стихах было и воспевание смелых юнкеров, сражавшихся с большевиками на улицах Москвы. Были и "горящие церкви православные, подожженные по наущению Дьявола", и плач над "Христовой страной, которой нет больше".
"Властвуют люди, духом чужие России"
При первой возможности Эренбург уехал из революционной Москвы в пока еще спокойный Киев. Там у власти был гетман Скоропадский. Украина стала отдельным государством, зато там не было ужасов военного коммунизма.
Но это было затишье перед бурей. Вскоре и в Киеве началась форменная свистопляска. Город каждые несколько месяцев переходил из рук в руки, на смену власти со временем перестали обращать внимание. Гетмана сменил Петлюра, его сменили большевики, потом приходили белые и снова большевики.
Советская власть настигла его в Киеве. Несколько месяцев город оставался красным. Эренбург устроился в секцию эстетического воспитания. Красный террор, свидетелем которого он был, вызвал у него такое негодование, что с приходом белых он стал едва ли не самым неистовым обличителем большевиков, публикуя хлесткие фельетоны и статьи в газетах:
С чекистами и китайцами надо бороться штыками, с голодом — булками, но против знамени надо поднять знамя, с идеей бороться идеей… Они говорят "интернационал", мы ответим "Россия". Большевики говорят — насилие, мы отвечаем — свобода. Мы не верим в рай, куда нужно загонять людей пулеметами… Большевики признают лишь революцию, мы верим в смену весен и зим, в неустанный ход жизни… Вместо большевистского лозунга, гражданской войны — согласие и мир. Вместо арифметической справедливости — жажда правды и любовь…. Дух против хаоса, Россия против ленинского "интернационала", свобода против насилия, любовь против ненависти.
Эренбург не верил в возможность создания большевиками новой жизни, скорее считал их могильщиками всего живого.
Большевики не преобразуют жизнь, даже не переворачивают ее вверх дном, они просто ее останавливают. Разложением, гниением заражают они все и всех… Мы дали Европе Достоевского и Толстого, Менделеева и Мечникова, Мусоргского и Иванова. Теперь у нас ничего нет — ни хлеба, ни книг, ни мыслей. По пустому дому бродит смерть.
Для Эренбурга Ленин, Троцкий и компания были не загадочной и далекой "властью" и не титанами, ниспровергающими все на своем пути, а все теми же эмигрантами из заштатных европейских кафе, где они бесконечно ссорились и готовы были рвать друг другу глотки по самым ничтожным вопросам.
Разве не варяги прибыли к нам в пломбированных вагонах? Властвуют люди, духом чужие России, не знающие и не любящие ее. Пришли, уйдут, будут снова в накуренных кафе исключать друг друга, "троцкистов", "бухаринцев", самих себя! Пришли, уйдут, останешься ты, Россия, униженная, опозоренная этой милой семейкой.
Советские территории Эренбург именовал исключительно Совдепией, а само слово "большевик" стало для него ругательством и оскорблением. Когда один из журналистов припомнил Эренбургу его дореволюционные связи с нынешними вождями России, он немедленно потребовал сатисфакции:
Стыдно, не приводя никаких доказательств, обвинять кого-либо "вором" или "шулером", а г. редактору "Вечернего времени" не менее меня известно, что слово "большевик" звучит еще оскорбительнее.
Чужой среди своих
Гражданская война клонилась к закату. Пора было эмигрировать или пытаться устроиться в новых условиях. В конце 1920 года Эренбург перебрался из обреченного белого Крыма в Москву, транзитом через пока еще независимую Грузию. Несколько дней он провел под арестом в ЧК как "агент белых", однако помогло заступничество старого знакомого Бухарина. Эренбурга освободили и даже назначили в театральный отдел наркомата просвещения. Но Москва эпохи военного коммунизма производила ужасающее впечатление. Чтобы получить ордер на обычные брюки, Эренбургу пришлось заручаться поддержкой Бухарина и ходить на поклон к главе Москвы.
Через несколько месяцев Эренбург уезжает в Европу. Благодаря связям с Бухариным его выпускают из страны и даже выдают советский паспорт. Этот паспорт значительно осложнил его эмигрантский быт. Несколько лет его не пускали во Францию как большевика. Он как бы завис между двумя мирами. Эмигранты не принимали его за своего из-за паспорта и связей с большевистской верхушкой. Для большевиков он был слишком неуправляемым и не вписывающимся в узкие догматические рамки нового пролетарского искусства.
Но вскоре ему находится место. Большевики остро нуждаются в прорыве дипломатической блокады. Они не жалеют средств на то, чтобы заручиться симпатиями западной левой богемы, которая имеет влияние не общественное мнение. У Эренбурга немало знакомых среди французских деятелей культуры. Как только ему дают разрешение на выезд, он становится агентом советской культуры во Франции. Формально он только пропагандирует советский авангард. На деле становится посредником между левой богемой и СССР.
Его приятель Бухарин идет в гору. После падения Троцкого он на короткий миг становится вторым человеком в СССР после Сталина. Перед Эренбургом встает непростой выбор: окончательно отречься от того, что он писал несколько лет назад, и воспользоваться связями с Бухариным или продолжить вести нищую жизнь эмигранта, которого другие эмигранты неохотно пускают в свой круг.
Эренбург выбирает первый вариант. Какое-то время его дела идут в гору, но на рубеже 20-х и 30-х Сталин избавляется от Бухарина, он больше не играет прежней роли в стране. Это сразу же бьет и по Эренбургу, которого в СССР подвергают критике.
Но Эренбург не пропал. Расправившись с правым уклоном, Сталин взялся за левый. РАППовцы (Российская ассоциация пролетарских писателей - прим.), особенно клеймившие за буржуазность Эренбурга, подверглись разгрому. С кружками в литературе было покончено так же бескомпромиссно, как и с фракциями в партии. Теперь осталась одна организация — Союз писателей, возглавить которую доверили Горькому. Требование было одно: безусловная лояльность в обмен на материальные блага.
С СССР против нацизма
В конце 30-х Эренбург оказался между молотом и наковальней. В СССР его признали как писателя, но многие работы не публиковали. Сталин ценил его как агента влияния по антифашистской линии благодаря его связям в Европе. Но в СССР он вернуться не мог — за долгие годы в Европе он привык к совсем другой жизни. Особенно тяжелым ударом для него стал показательный процесс над его старым товарищем и покровителем Бухариным, на котором он присутствовал. Погибли Бабель, Мандельштам, Мейерхольд.
Но и пути назад уже не было. Белые эмигранты не приняли бы его к себе после столь частых вояжей в СССР. Левая богема отвернулась бы от него за "предательство". К тому же в Европе набирал силу фашизм, который, на взгляд Эренбурга, был бесконечно хуже большевизма.
Гибель друзей и поражение республиканцев в гражданской войне в Испании стали для него серьезными ударами. Но наиболее сокрушительным было падение Парижа, которое он наблюдал своими собственными глазами. Вступление немецких войск в Париж стало для него концом Европы и переломным моментом. У него больше не было выхода, кроме как вернуться в СССР.
Его звездным часом стала война. Впервые он оказался "в своей тарелке". Впервые он не был скован серьезными цензурными рамками и делал то, во что верил. Ему не надо было идти на компромиссы с самим собой, идеологическая война с нацистами полностью совпадала с его взглядами. Тогда и состоялось превращение Эренбурга в самого знаменитого советского публициста.
Эренбург стал настоящим феноменом советской литературы. Он оставил заметный след в каждом из бурных десятилетий ХХ века. В 10-е он обличал большевиков в своих хлестких фельетонах и статьях. В 20-е и 30-е налаживал контакты между СССР и левыми деятелями искусств в Европе. В 40-е стал самым знаменитым советским публицистом, в 50-е был одним из идеологов хрущевской "оттепели" (он же и дал ей название) и занимал пост во Всемирном Совете Мира (который фактически был дополнительным инструментом неформальной дипломатии). В 60-е успел громко высказаться против возможной реабилитации Сталина.
При этом Эренбург был чрезвычайно плодовит: количество статей, эссе, фельетонов, стихов и романов, написанных им, с трудом поддается учету. А будучи убежденным противником ленинской партии на заре своей карьеры, когда он писал о том, что "Россия наказана большевизмом" и "большевизм – это смерть", он получил от советской власти больше всевозможных премий и наград, чем многие ее убежденные сторонники из числа деятелей искусств.
