В июне 2020 года в Санкт-Петербурге на аукционе будет продан уникальный экземпляр — книга "Записки из мертвого дома" с автографом автора произведения. Эта работа Достоевского стала первой в истории русской литературы книгой об "отверженных" — обитателях каторги. К ней приговаривали только самых опасных преступников. Этап из европейской части России до сибирской тюрьмы длился несколько месяцев, а каторжане, даже отбывшие свое наказание, уже не могли вернуться обратно из Сибири. Об их жизни мало кто имеет реальное представление. Евгений Антонюк выяснял, какие особенности были у дореволюционной каторги, кто там всем заправлял, почему самой большой головной болью были политические заключенные и что дошло с тех пор до наших дней.
Билет в один конец
Сейчас каторги как наказания в России нет. В СССР, за исключением недолгого периода, каторга тоже не получила широкого распространения. Однако до революции она была главным наказанием для самых опасных преступников.
Чтобы попасть на каторгу, надо было как следует постараться. Мелким хулиганам и воришкам грозило несколько недель пребывания в арестном доме. За более тяжкие преступления, полагалась крепость — аналог нынешних исправительных колоний. И только за самые тяжкие преступления человек мог попасть на каторгу. Туда, откуда уже не возвращались.
И дело было не в том, что условия на каторге были настолько тяжелыми, что там никто не выживал. Просто человек, отбывший на каторге определенный ему судом срок, уже не мог вернуться в родные края. По окончании срока (за хорошее поведение отпускали и раньше) человек переводился в категорию ссыльнопоселенцев. Это означало, что он становился лично свободным человеком, но обязан был жить в отведенной ему губернии, как правило где-то в Сибири.
Уже в момент вынесения приговора каторжанин навсегда вычеркивался из своего прежнего мира. Он лишался всех прав состояния (то есть больше не был приписан ни к одному сословию), его брак автоматически расторгался. Он был обречен доживать остаток дней где-нибудь в Сибири.
Единственной возможностью избежать этого было личное ходатайство к императору. Глава государства мог смилостивиться над отбывшим срок преступником и разрешить ему вернуться в европейскую часть России, а то и вернуть прежние права. Такой трюк удался начинающему писателю Федору Достоевскому, который не просто вернулся с каторги в Петербург, но и написал о своем опыте книгу. "Записки из мертвого дома" стали настоящей сенсацией, это была первая книга о таинственном каторжном мире, который почти не пересекался с обычным.
Приметы каторжан
Каторжанин имел две явно выделявших его приметы, каких не имели остальные арестанты: кандалы и наполовину обритую голову. Всем каторжанам полагались ножные кандалы (впрочем, все зависело от начальника тюрьмы, в некоторых местах это не практиковалось), а особо опасным и склонным к побегам — еще и ручные.
Наполовину обритая голова позволяла безошибочно вычислить беглого арестанта. Этап из европейской части России в Сибирь, где находилось большинство каторжных тюрем, занимал несколько месяцев вплоть до появления железных дорог. В пути им подворачивалась возможность бежать, и кое-кто этим пользовался. Беглецов быстро находили именно по прическе. Даже если в бегах он умудрялся побриться налысо, одна половина головы у него в таком случае всегда была более загорелой, чем другая. Сами каторжники называли процедуру бритья ошельмованием. Бритье головы было отменено только в 1903 году.
Каторжная иерархия
Как и любое замкнутое общество, каторга имела свою строгую иерархию. На самом верху стояли иваны, они же иванцы, они же бродяги, они же родства не помнящие. Это были профессиональные преступники, рецидивисты, которые оказывались на каторге уже не в первый раз и проводили там большую часть жизни. При аресте они никогда не называли своего настоящего имени в надежде на то, что получат срок не за все свои грехи, а только за тот, на котором их поймали.
Удостоверения личности в те времена были не так распространены. Чаще всего они назывались Иванами и выбирали себе какую-нибудь звучную фамилию типа Бриллиантов. Нередко они и вовсе сказывались родства не помнящими и фамилии не имеющими. Влас Дорошевич в своей "Каторге" так описывал иванов:
"Иваны" — это зло, это язва, это бич нашей каторги, ее деспоты, ее тираны. "Ивана" вы отличите сразу, с первого взгляда, лишь только войдете в тюрьму. Лихо заломленный, на ухо сдвинутый картуз, рубашка с "кованым", шитым воротом, расстегнутый бушлат, халат еле держится на одном плече. Руки непременно в карманах. Дерзкий, наглый, вызывающий взгляд. Невероятно нахальный, грубый и дерзкий тон.
Народоволец Петр Якубович, сам несколько лет проведший на каторге и описавший свой опыт в книге "В мире отверженных", свидетельствовал о том же:
Бродяги — царьки в арестантском мире. Они вертят артелью как хотят, потому что действуют дружно. Они занимают все хлебные и доходные места: они старосты и подстаросты, повара, хлебопеки, больничные служители.
Иваны правили каторгой за исключением нескольких образцовых тюрем. Но к концу XIX века их влияние стало ослабевать. Об этом свидетельствовал Дорошевич:
Вместе с наступлением лучших для каторги времен наступают плохие времена для "Иванов". Они постепенно лишаются в глазах каторги своего обаяния. Их ужасная, их тираническая власть при последнем издыхании. "Иваны" вымирают.
Ослабление их власти подтверждал и Якубович:
В последнее время бродягам, слышно, сломили рога.
В конце XIX века администрация тюрем начала противодействовать бродягам и не допускать их на места старост. Со временем иванцов стали ссылать на Сахалин, откуда было трудно сбежать. Так их влияние в сибирских каторжных тюрьмах было подорвано, хотя и не уничтожено до конца.
Ниже иванов стояли храпы. Им не хватало сил, лидерских качеств или дерзости для того, чтобы занять место иванцов, но они охотно принимали сторону сильнейшего и шли к нему в услужение. Внутри этой группы существовали небольшие подгруппы, например, поддувалы — аналог современных "шестерок".
В самом низу каторжной иерархии находилась шпанка — обычные люди, попавшие на каторгу по воле случая и не являющиеся профессиональными преступниками. Шпанку описывали так:
Это те крестьяне, которые "пришли" за убийство в пьяном виде во время драки на сельском празднике; это те убийцы, которые совершили преступление от голода или по крайнему невежеству; это жертвы семейных неурядиц, злосчастные мужья, не умевшие внушить к себе пылкую любовь со стороны жен, это те, кого задавило обрушившееся несчастье, кто терпеливо несет свой крест, кому не хватило силы, смелости или наглости завоевать себе положение "в тюрьме". Это люди, которые, отбыв наказание, снова могли бы превратиться в честных, мирных, трудящихся граждан.
Иваны и храпы презирали шпанку и смотрели на этих людей свысока, называя их "от сохи взятые на время". Если иваны ощущали себя чем-то вроде элитного криминального ордена и имели своеобразную солидарность, как и храпы, пытавшиеся прибиться к криминальному миру, то шпанки были разобщены, не ощущали единства и не могли противостоять давлению более дерзких, хотя и малочисленных иванцов.
Именно шпанки выполняли самые тяжелые каторжные работы, в то время как иваны старались занять самые выгодные места. За свою работу каторжане получали 10% от общей стоимости выполненных работ. Вплоть до конца XIX века каторжане часто работали на рудниках и в некоторых сибирских шахтах и заводах. Однако позднее эта практика была прекращена.
Запретные слова и действия
Вопреки распространенным представлениям о криминальном мире, в дореволюционных каторжных тюрьмах за словами следили не слишком строго. Ругань и матерные перебранки между каторжанами были в порядке вещей и не приводили к серьезным последствиям. Якубович вспоминал:
Самая страшная перебранка для них в сущности не что иное, как пустое словопрение, своего рода артистический турнир. За несколько лет моего пребывания в Шелайском руднике не больше 2-3 раз пришлось мне наблюдать потасовки и мордобои, причиной которых были словесные оскорбления.
Было лишь несколько оскорблений, которые могли повлечь за собой драку, а то и убийство, поэтому в перебранках и спорах они практически не употреблялись. Якубович перечислял их:
Есть только два бранных слова, нередко бывающих причиной убийства: одно из них означает шпиона (их обычно называли хамами — прим. авт.), другое — мужчину, который берет на себя роль женщины.
Дорошевич утверждал, что такое слово есть, но только одно:
Все ругательные слова русского слова на каторге только обычная приправа к разговору. Но есть одно слово, за которое режут. Это грубое, простонародное слово, в переводе на более благовоспитанный язык означающее "кокотку". Это объясняется особыми условиями каторги. Но указать на то, что человек занимается этой профессией, назвать его этим именем — за это хватаются за ножи.
В каторжных тюрьмах сформировался особый жаргон, в то время никому не понятный никому за исключением самих каторжан, но в настоящее время ставший неотъемлемой частью современного русского языка: пришить — убить, шишка — начальник, важный человек; стрелять — просить, фартовый — удачливый, везучий; баланда — похлебка.
Воровство у сокамерников не считалось табу. Как правило, обворованный должен был сам разбираться со своим обидчиком в меру своих сил. Чаще всего обворовывали представителей шпанки, которые не могли за себя постоять и "арестантского закона" не знали. Коллективному избиению подлежали только не знавшие меры воришки либо покусившиеся на имущество иванов.
Абсолютным табу было только "наушничество" — доносы администрации на других каторжан. В лучшем случае если доносчик просто пожаловался на кого-то, его могли сильно избить. В худшем, если донос существенно навредил каторжанину, доносчика могли убить.
Гомосексуальные отношения
На каторге практиковались гомосексуальные отношения, хотя нельзя сказать, что они были сильно распространены. Иногда в тюрьме был один арестант, оказывавший остальным сексуальные услуги по своему собственному желанию (насилие в данном случае абсолютно исключалось). Как правило, эти заключенные и на воле предпочитали лиц своего пола.
Гомосексуалистам обычно давали женские имена (Манька, Катька, Танька) и относились к ним с презрением. Вместе с тем они не были неприкасаемыми, другие каторжане не считали зазорным пользоваться их личными вещами в случае нужды. Большевик Александр Воронский встретил такого человека во Владимирской пересыльной тюрьме:
Его звали Марусей: он торговал собой, зазывая ночами арестантов под нары. За "ласки" ему платили гривенниками, махоркой, чаем, сахаром, побоями. Днем он кокетничал. Он по-женски расслабленно вихлял бедрами, заворачивал кверху полушубок, складывал "сердечком" губы, "делал глазки", смотрел в зеркальце немного больше медного пятака, слюнявил нечистую ладонь, чтобы пригладить свалявшиеся войлоком волосы. К нему относились с гадливым презрением, но его халатом накрывались многие.
Якубович в своих мемуарах посвятил целую главу появлению на каторге гомосексуалиста по фамилии Шустер:
Он явно старался в то же время подделаться к тюремным силачам и воротилам, был перед ними, как говорится у арестантов, хвостом, шутил, заигрывал, и иногда ему удавалось достичь своей цели: какой-нибудь Чащин или Быков расхаживал с ним по двору, фамильярно обнявшись и дружелюбно беседуя. Но проходило несколько минут, и тот же Чащин давал своему новому приятелю здоровенный пинок… Шустера презирали, готовы были гнать, бить, и в то же время под сурдинку "добрая половина тюрьмы" не считала зазорным участвовать в его позоре.
Практиковавшееся в советских тюрьмах в качестве наказания провинившихся сексуальное насилие не было известно на дореволюционной каторге.
Женщины на каторге
Иногда на мужской каторге появлялись и женщины. Как правило в составе вольных команд, которые занимались хозяйственным обслуживанием тюрьмы. Такие команды могли набираться из местных жительниц или ссыльных поселенок. Если ни тех, ни других не было, в вольные команды зачислялись каторжанки из женских тюрем. Посещая мужские тюрьмы, эти женщины почти всегда вступали в отношения с каторжанами. Якубович вспоминал:
Уголовная каторжанка всегда в большинстве случаев и продажная женщина. Скопление огромного количества мужчин при почти полном отсутствии женщин делало то, что в Шелайской вольной команде эти 5-6 каторжанок были в буквальном смысле коммунальными женами. Разврат достигал ужасающих размеров. Бесстыдство некоторых из этих мегер, всегда почти пьяных и не боявшихся никаких наказаний, доходило до какого-то кретинизма.
Дорошевич так описывал этапирование женщин-каторжанок по морю на Сахалин:
Женский трюм превращается в плавучий позорный дом… Это обычное явление, и если этого нет, каторжанки даже негодуют. Пароход "Ярославль" перевозил каторжанок из поста Александровского в пост Корсаковский. Старший офицер господин Ш., человек в делах службы очень строгий, ключи от трюма взял к себе и не доверял их даже младшим помощникам.
На пароходе "ничего не было". И вот, когда в Корсаковске каторжанок пересадили на баржу, с баржи посыпалась площадная ругань:
- Такие-сякие! В монахи вам! Баб везли – и ничего. Нас из Одессы везли, с нами на пароходе вот что делали!
Женщины лишились маленького заработка, на который сильно рассчитывали, и сердились.
На Сахалине женщин на каторге почти не было. Каждой каторжанке по прибытии на остров предлагали выбор: стать сожительницей ссыльнопоселенца или отправиться в тюрьму. Подавляющее большинство выбирало первый вариант. В других регионах также практиковалась передача каторжанок в пару к поселенцам, но не повсеместно.
Существовала и еще одна категория женщин — добровольные поселенки. Эти женщины отправились на каторгу вслед за своими бывшими мужьями. Им выделяли землю и даже помогали с инвентарем и средствами для обустройства на новом месте в относительной близости от тюрьмы. Мужей могли отпускать к ним на встречи, а в некоторых случаях (если они уже отбыли часть наказания) досрочно переводить из каторжной тюрьмы на поселение. Порой, для порядка, их могли заставить повторно обвенчаться.
Политические каторжане
Политических заключенных на каторге было не очень много, поскольку для попадания в каторжную тюрьму одной политики было мало. Нужно было кого-то убить, грабить банки или магазины, на худой конец держать динамитную мастерскую. Такие люди из числа революционеров считались политическими и именно они и попадали на каторгу.
В отличие от СССР, где политические имели меньше прав, чем обычные уголовные и находились под более сильным прессом, в Российской империи политические заключенные были привилегированной прослойкой заключенных.
Надзиратели как правило обращались к ним на "вы", политические заключенные редко использовались на каторжных работах, им разрешалось питаться за свой счет и держать целые тюремные библиотеки. К ним (за редчайшим исключением) не применялись телесные наказания, окончательно отмененные для прочих каторжников только в самом начале XX века. В некоторых тюрьмах они содержались отдельно от уголовных, а их бараки даже не запирались на ночь.
Тем не менее именно они были главной головной болью тюремщиков. Они готовы были протестовать по любому поводу (например, из-за обращения к ним на "ты"), отказывались снимать шапки перед начальством, объявляли голодовки и т.д. До 1905 года в некоторых каторжных тюрьмах (например, Акатуйской) власть де-факто принадлежала политическим заключенным. Дело доходило до того, что некоторых каторжан отпускали погулять на несколько дней "под честное слово", а распорядок дня в тюрьме определялся арестантами. После 1905 года начался процесс т.н. "завинчивания гаек", в рамках которого власть повсеместно перешла к администрации и прежних вольностей уже не допускалось.
